Известнейший во всей России и за рубежом писатель-фантаст, поэт, автор песен и афоризмов, обладатель великого множества литературных наград, обладатель целого выводка бронзовых улиток, олицетворяющих почетную премию Бориса Стругацкого, Евгений Лукин просто не мог отмахнуться от нашей юбилейной рубрики «Волгоградской правде 95 лет». Хотя бы потому, что – было время – работал в нашей газете. Работал выпускающим, то есть, если прибегнуть к емкой армейской терминологии, занимал должность в редакции если не НШ (начальник штаба), то ЗНШ (заместитель НШ).
Было это, правда, не вчера, и не год назад. Технология производства газеты разительно отличалась от современной. Такое было время виртуозных акробатов ротационных машин...
Частенько Евгений Юрьевич задумчиво признается: «Жизнь, оказывается, куда фантастичнее, чем то, что я сочиняю...» Совершенно очевидно, что маститый и совершенно независимый писатель не стал бы помпезно поздравлять с юбилеем практически родную газету словами, хоть приятными, но все-таки, официально-казенными... Лукин и не стал! Вместо этого он предложил нам несколько глав из нового своего произведения.
«Если кратко: давно лелеял мечту воскресить ушедшие из жизни редакцию и типографию 80-х годов. То есть «Волгоградскую правду» и Дом печати. Одолел две главки и бросил (обстоятельства не позволили). Но надежды не теряю», – отрекомендовал его сам писатель. Ну, а нам приятно вновь выступить в роли первопроходцев. Да и вдруг Евгений Юрьевич, вдохновленный нашей публикацией первой главы будущего романа (повести? трилогии?), переломит обстоятельства в свою и общую пользу и на одном дыхании допишет свой «Реквием»?
РЕКВИЕМ НАБОРНОМУ ЦЕХУ
1. ЭКСКУРС
Забрел я недавно на некое мероприятие евангелического толка, ну и, конечно, попробовал потом отразить увиденное словесно. Задача поначалу показалась мне до смешного легкой – чего там отражать-то: нормальная помесь открытого партсобрания с октябрятским утренником! Потом думаю: «Минутку! А что такое партсобрание? Что такое утренник? Кто их теперь помнит! Это ж все объяснять надо…»
Вот и с наборным цехом – то же. Хочешь не хочешь, а по нынешним временам излагать придется в подробностях.
Значит, так…
Во-первых, туда еще нужно добраться, что, прямо скажем, дано далеко не каждому. Новичков посылали с провожатым.
Пусть даже дорогу вам объяснили (направо, налево, прямо, прямо, направо, прямо, прямо, прямо, первая дверь налево). Все это хорошо в теории. А на практике выходишь из лифта и тут же попадаешь в пространственную ловушку. Стоит переступить порог правой двери, как третий этаж нового здания Дома печати по волшебству становится вторым этажом старого здания, что тут же ведет к полной утрате ориентации на местности. И ловушек таких – несколько.
Всяко бывало. Скажем, возвращается некто из редакции и выходит по рассеянности не на первом этаже, а на третьем (лифт там спотыкался постоянно). Перед вышедшим – пара дверей, но он почему-то всегда норовит свернуть в правую. Затем, пройдя шагов десять, бедолага обращает внимание, что стиль архитектуры изменился (сумрачные высокие потолки, безлюдные коридоры, никаких признаков вестибюля), и понимает, что попал куда-то не туда. Поспешно идет назад и, разумеется, проскакивает мимо неприметного проема, откуда только что вышел. Далее в преддвериях печатного цеха (не путать с наборным!) интерьер обретает дремуче-индустриальный характер, и напуганный путник вновь кидается вспять…
Часами плутали.
Но, допустим, вам повезло, и вы прибыли, куда шли.
Само слово «цех» подразумевает шум, однако за дюралевой дверью подозрительно тихо. Иногда лишь что-то урчит и, кажется, едет, но каждый раз быстро останавливается. Внезапно, заставив вас отпрянуть, раздается отчаянный женский голос:
– Погоди, не тискай!
И недовольный ворчливый басок:
– Ночи, что ли, ждать?
Свят-свят-свят! Что там происходит?
Вы осторожно открываете дверь и оказываетесь в длинном светлом помещении с высокими потолками. У противоположной стены торцами к вам выстроились длинные металлические столы. Посередине каждого стола, деля его собою пополам, расселся загадочный механизм в кожухе. Это он урчал и ездил.
По науке такой стол называется талером, но, честно сказать, не припомню, чтобы кто-нибудь его так называл. Обычно говорят: «Первая полоса, вторая полоса», – имея в виду не ту так другую половину железной столешницы, а точнее – установленную там массивную раму, над которой склонился человек в фартуке. Это метранпаж. Он занят версткой – орудуя шилом, он творит в металле газетную полосу. Или, как выражаются непосвященные, – «страницу».
А подозрительный диалог, который вы только что слышали из-за двери, расшифровывается весьма просто: давно пора сделать бумажный оттиск первой полосы, но нельзя, потому что в ней «дыра», а «досыл Санька еще добирает».
Желая увидеть, как выглядит газетная страница в металле, вы приближаетесь к талеру (если вам дорога жизнь – ни в коем случае не со стороны метранпажа!), всматриваетесь в выпуклые заголовки — и после некоторого замешательства понимаете, что буквы зеркально перевернуты. А тут еще метранпаж с маху тычет пальцами в незакрепленные строчки. Перед глазами у вас всколыхивается черно-серебряная трясина, голова идет кругом – и вы чудом удерживаете равновесие.
Опасливо отойдя и поколебавшись с минуту, вы решаетесь проникнуть в соседнее помещение – посмотреть, как «добирают досыл». Только осторожнее с дверью! Она тоже дюралевая и чужих не любит. Однажды, в самом начале карьеры, я ею чуть не отстриг себе полпальца на правой руке.
И вот вы в линотипной.
Линотип всегда поражал мое воображение. Самое живое изо всех виденных мною устройств. Представьте себе некий бредовый гибрид плавильной печи с пишущей машинкой, вытяжной трубой и ажурно-кованым механизмом каких-нибудь, я не знаю, курантов.
Или, допустим, паука с богомолом.
Не скажу, что часами, но уж минутами я точно мог стоять разиня рот перед этим огромным вмурованным в бетонный пол насекомым. Оно стрекотало, полязгивало, ни с того ни с сего принималось проворачивать в своем нутре какие-то причудливые колеса, судорожно распрямлять металлические свои суставы – и, как казалось, мало зависело от сидящего за клавиатурой человека.
Кроме того, это было единственное устройство в наборном цехе, которым я, хотя и пытался, но так и не смог овладеть — клавиатура не та: прописные – отдельно, строчные – отдельно. А я-то к пишущей машинке привык…
И когда мне кто-то рассказал, что видел на полиграфической выставке в Москве линотип с числовым программным управлением, который сам при свидетелях набирал текст, я даже не удивился. Я знал, что он на это способен.
А вот и готовая продукция: в металлический лоток выскакивают и ложатся на ребро одна к одной штуковинки из тяжелого тускло-серебристого сплава, именуемого гартом. Формой и размерами они напоминают костяшки домино с тем только отличием, что бока их совершенно гладкие, а на узкой верхней кромке топорщится шеренга мелких литер.
Совокупность таких штуковинок называется гранкой.
А вокруг уже пританцовывает в нетерпении выпускающий (это должность такая), и в руках у него нечто вроде узкого длинного противня, тоже, кстати, величаемое гранкой.
– Да не мельтеши ты… петит твою матрицу! – не отрывая глаз от листа, прикрикивает линотипистка – и выпускающий исчезает. Затем возникает снова. А куда денешься! Счет пошел на секунды – у метранпажа за стеной иссякает терпение. Возьмет, чего доброго, да и тиснет полосу как есть, с дырой! Из вредности.
Слава богу, досыл набран. Перегружаем гранку на гранку (горячая, однако!), цепляем ногой дюралевую членовредительскую дверь, ведущую в наборный цех, открыва-аем, а там у стены махонький тискальный станочек. Помещаем в него противень. Чтобы строчки не сыграли, прижимаем их с торца марзаном (это железный брусочек такой), жмем кнопку – и по девственному горячему гарту прокатывается валик, безжалостно марая буковки типографской краской. После сей дефлорации на обесчещенную гранку кладется бумажная полоска, кнопка нажимается повторно, снова катится валик (уже другой, без краски) – и на полоске остается оттиск, который тоже, представьте, называется гранкой.
Собственно, всем этим должна заниматься тискальщица, но она куда-то делась. В гастроном пошла.
– Я задержку на редакцию записываю! – ябедным голосом предупреждает Валя Ивановна, сменный мастер.
– Напугали! – затравленно огрызается выпускающий, с дробным тяжелым лязгом выставляя горячий металл на первую полосу. На письменном столе мастера давно уже заливается телефон. Судя по настойчивости, трезвонят из секретариата. А может, из корректорской. Но вопрос у всех один: где, трах-тарарах, первая полоса?
Валя Ивановна хватает трубку:
– Да тискают, тискают уже!
Ну да, тискают! Метранпаж еще дыру не забивал. Неспешно, торжественно, чуть ли не торжествующе счищает он заусенцы с гранки. «Я вас больше ждал с вашим досылом!» – ясно читается на его надменном челе.
– Побыстрее, Миш! – взвывает выпускающий.
– Побыстрее – через гастроном, – помедлив, невозмутимо изрекает тот – и снова принимается скоблить шилом.
– Тогда дай хоть заголовок наберу! – в отчаянии бросает выпускающий и вновь устремляется к членовредительской двери.
Заголовочная строкоотливная машина напоминает раскулаченный линотип, каковым, скорее всего, и является. То же уставившееся в потолок пушечное жерло с расплавленным гартом, та же свисающая с крюка продолговатая «чушка», постепенно опускающаяся в это самое жерло по мере расходования металла. Говорят, бросить туда мокрую тряпку – все равно что гранату взорвать: ошметки гарта грянут в потолок картечью. Возможно, возможно... Проверять как-то не хочется.
В отличие от линотипа, клавиатуры на строкоотливной машине нет, все приходится делать вручную. Берешь верстатку и начинаешь загонять в нее матрицы…
М-да…
У Станислава Лема в «Эдеме» есть очаровательный пассаж – о том, как трудно беседовать со старыми астронавтами об иных мирах. «Ну, там есть такие… такие… – говорят они, беспомощно помогая себе руками. – Большие такие…» Не знают, короче, как назвать и с чем сравнить.
Не берусь гадать, кто были по национальности астронавты Лема, но спорить готов, что не русские. Русский бы все растолковал в два счета.
Значит, так…
Берешь, говорю, железную хреновину с винтом и начинаешь загонять в нее хреновинки помельче. Потом закручиваешь винт, вставляешь все это вон в ту хренотень, дергаешь рычаг, а сам на всякий случай отходишь – потому как может плюнуть расплавом. Не всегда, но может.
Все это, конечно, происходит в отсутствие заголовщицы или хотя бы с милостивого ее разрешения, пока начальство делает вид, что отвернулось.
Как нарочно, заголовщица на месте, и все верстатки заняты. Нет бы ей отлучиться куда-нибудь! В гастроном, например…
– Ни-ин! Дай верстаточку…
– Перебьешься!
– Ну полоса стоит, Ни-ин…
Три минуты лести, низкопоклонства, шантажа – и горячий заголовок у нас в руках. Перекидывая его с ладони на ладонь, как печеную картофелину, и чудом не рассыпая проложки (линейки такие коротенькие, которыми заголовок оснащается), спешим в обратный путь…
И что же мы видим!!!
Пока отливался заголовок, этот злодей успел тиснуть полосу без оного.
– Миша, бли-и-н! Ну я же просил подождать!
Метранпаж спесиво отворачивает нос.
– Ждать… – ворчит он. – Полсмены вон уже прождали…
Скрежеща зубами, выпускающий хватает бумажные оттиски и нервно скручивает их в рулон.
– Рассыльную вызывать? – Это уже опять Валя Ивановна.
–Да ну ее к лешему! Она всегда в цех через гастроном идет!
Запоздало лязгает входная дюралевая дверь (она тоже спит и видит себя гильотиной), но выпускающий уже летит сумрачными коридорами, минуя со свистом все пространственные ловушки – как вдруг из темного бокового пролета лестницы на него падает с воплем какая-то смутная тень:
– Земляк! Ради бога! Скажи, как отсюда выбраться!
Евгений Лукин
